Почему нам интересен сериал «Эпидемия»? Как минимум, потому что он приобрел скандальную известность благодаря сцене народного гнева, позже вырезанной и заретушеванной по цензурным соображениям. Как максимум, тем, как сериал выявляет слабые места в господствующей идеологии российской элиты, сам являясь её проводником. Подробнее в рецензии Александра Мигурского:
Сериал Костомарова, выходивший с конца зимы 2019 по 3 января 2020 гг. на газпромовской платформе Premier, привлек к себе внимание зрителей и критиков не только своей сложной прокатной судьбой, но и технически умело воплощенной историей о России, погрузившейся из-за стремительного распространения неизвестной болезни в социальный хаос и террор чрезвычайного положения.
В сериале, как и в реальности, Москву закрыли на карантин
Если говорить в целом, то «Эпидемия» – это такой набор клипов-аттракционов с лубочно-консервативными сюжетами, в центре которых неизменно находятся две буржуазные семьи из Подмосковья, первыми становящиеся жертвами разгулявшихся мародеров, а потому вынужденные отправиться в путешествие во «внутреннюю» Россию, чтобы выжить, не сломавшись под грузом прошлого. Во всех приключениях православная вера защищает традиционную семью, а традиционная семья отдает должное вере (чета патриархального «папика» Леонида) – всем известно, что на тех же постулатах держится идеология нынешней российской элиты. Напротив, заигрывания с либерализмом – наукой, психологией, гуманизмом – вносят раздор и сумятицу в отношения супругов и их детей, становясь причиной бесконечных конфликтов (треугольник Сергея, Анны и Ирины). Гораздо интереснее в «Эпидемии» частные – второстепенные – тематические линии, поскольку именно они стали причиной цензурного вмешательства и последующего кондового идеологического крена вправо. Этих условных линии две: классовая и сексуальная.
«Эпидемия» предлагает зрителю в качестве ролевой модели новую русскую буржуазию, патологически неспособную к осознанию собственной идентичности и потому обреченную метаться между Богом, личным благополучием и драматизмом свободного выбора. Она есть малая часть всеобщей энтропии, урегулировать которую пытается только зловещее государство, прибегающее к радикальным мерам – изоляции и расстрелам – ради сдерживания болезни. Чтобы избежать общей участи, наши герои садятся в автомобили, накапливают ресурсы и двигаются в сторону Карелии, к домику посреди замерзшего озера. Все, кто встречаются им на пути, представляют собой архетипические образы «русского народа»: тут и недоверчивая жадная чернь, и толстые женщины-поварихи, и сбежавшие заключенные, просящие о пощаде, коварно прикрывая ладонью лезвие ножа. Классовый гнев, таящийся внутри общества сегодня, здесь вырывается наружу.
В сюжете множество маленьких мифологических революций, отношение к которым авторами определяется только объектом, против которого они направлены. Например, нетрудно прочитать в партизанской схватке селян с силовиками намек на Шиесские протесты (сериал как раз снимался в Архангельской области), когда как заключение в подвал семьи Леонида бывший надсмотрщицей (буквально перевоплощающейся ведьмой, хитростью затянувшей нечастную роженицу во тьму) обречено на обратную классовую рокировку. Обилие динамичных POV-съемок только способствует установлению «правильных» зрительских ассоциаций.
В разговоре о сексуальности (см. Маркузе), к которому семимильными шагами старается подобраться весь российский кинематограф, тут, как и в недавней «Верности», неизменно фигурирует род, точнее, между ними поставлен знак равенства. Проще говоря, секс не мыслится вне семьи. Поглощение сексуальности семейной жизнью разрывает духовную связь супругов (история Сергея и Ирины; в какой-то степени, смерть жены Леонида). Таким образом, секс становится прагматическим условием для формирования выгодных той или иной стороне контактов (Анне нужна помощь в уходе за больным сыном и ради этого она готова стать разлучницей; Марина соблазняет Леонида, чтобы не остаться матерью-одиночкой). Вследствие этого конфликтная женская среда оказывается пространством споров о собственности, понятой в рамках традиционного гендерного разделения труда (кого будет обеспечивать мужчина-добытчик).
Но и в этом дискурсе появляется брешь – несмотря на все напряжение, которое создают женские ссоры, героини сериала являются носительницами коллективистского начала, хоть и узко семейного (корпоративистского), в противовес постоянно уходящим мужчинам, чей деятельный порыв, как правило, обречен на провал (врачи, Миша и т.д.). Так, любящая Леонида «блудница» прощена церковью, потому что сохраняет связь с мужем, а пережившая смертельную болезнь Анна, напротив, наказана частичной амнезией. На протяжении всего сериала буржуазная традиционная семья превращается в класс-для-себя (воссоединение бывших автономных «кланов» в последней серии), чего практически не могут сделать условные «низы», всегда являющиеся жертвой обстоятельств (даже селяне, после восстания, уходят в леса и теряются из поля зрения до конца сезона).
Подобного рода рефлексия «передового класса» показывает, в какой системе координат господствующей культурой осознаются и получают оценку социальные проблемы. Акцент на межличностных взаимоотношениях в условиях всеобщей катастрофы высвечивает отсутствие адекватных времени механизмов общественной мобилизации, их подмену архаическими политическими формами и «обезлюдивание» социального ландшафта, в котором действует только одно правило – человек человеку волк. Как раз этим и покоряет «Эпидемия» – повествовательной смелостью, с какой события и факты общественной жизни оказываются внутри обледеневшего русского зазеркалья, таящего во тьме воды хтонический ужас перед народной волей.
